Пробковое дерево

Это Шурка Легошин подбил мальчишек забраться в чужой сад. Шли после купанья с речки, еще светло было. Народу много на улице. А Шурка вдруг остановился, показал глазами на чей-то забор и вполголоса сказал:

— Айда?

Веня Забелкин помялся, оттянул резинку штанов и щелкнул себя по круглому пузу.

— А чего там есть? — спросил он. — Ты лазил?

— Яблонь вроде не видать! — сообщил длинный Ильюшка Киреев, поднявшись на цыпочки и заглядывая через забор.

— Заслабило? — с презрением сказал Шурка. — Чтоб в саду яблок не было? Сейчас грушовка поспела.

— Ну айда… — со вздохом согласился Веня. Его, между прочим, уже мутило от этой кислой грушовки. Дома, в отцовском саду, ее росло много, по утрам отец собирал опавшие яблоки и заставлял есть. «Чтоб все съедено было! — приказывал он Вене, Таньке и Валюхе. — Это витамины! На вес золота! Для вас выращено, поняли?» У Вени от полезных витаминов скулы сводило и язык становился бесчувственный, деревянный. Не язык, а чурка.

Но сейчас ничего не поделаешь — придется лезть. Иначе мальчишки засмеют. Веня еще раз вздохнул, представя себе, как натрясут они мелкой зеленой грушовки, и надо будет жевать ее и говорить, что очень вкусно. (Чужим яблокам положено быть вкусней своих.)

Шурка, Ильюшка и другие ребята быстро вскарабкались на забор. Он был невысок, но весь в желтых лишаях от старости. И Веня полез самым последним, побоявшись, что под его тяжестью трухлявый забор опрокинется. Веня был толстый и тяжелый.

Он лез аккуратно, ощупывая доски руками — нет ли гвоздей? Не зацепишься ли? Отец Вени славился строгим характером и за разодранные штаны мог наложить суровое взыскание.

Наконец Веня переправился через опасную высоту, сполз наземь, и тут мимо него пронеслись мальчишки, вмах сиганули обратно через забор, — только рубаха у Шурки Легошина вздулась, как парашют. Веня и моргнуть не успел.

Что их напугало? А-а, понятно!..

Тявканье послышалось за кустами, злобный хрип, хеканье. Из сплетения веток просунулась собачья морда с прижатыми ушами. Веня ойкнул и заслонил руками штаны.

Собака продралась сквозь кусты, прыгнула — и столбиком села у Вениных ног. Замолотила хвостом. Глаза у нее были наивно-восторженные, она просто-таки улыбалась.

— Тузик… Тузи-и-ик! — сюсюкнул Веня на пробу.

«Гай!..» — восхитилась собака и сцапала пролетавшую муху.

Собака была дура набитая. Она и не думала кусаться. Она игралась! (Отец такую собаку погнал бы со двора в три шеи. «Пес обязан нести службу! — говорил отец. — На это ему зубы дадены!» У самих Забелкиных немецкий кобель по прозванию Пират был самый лютый в деревне. Рвал даже огородные чучела.)

— Шарик, Бобик, фиг тебе в лобик! — сказал Веня и отряхнул штаны. И тут он сообразил, что сможет взять верх над всеми мальчишками. Они трусливо удрали. Их заслабило. А он, Веня, сейчас пойдет и натрясет яблок полную пазуху. Каково тогда будет Шурке, Ильюшке Кирееву и прочей мелкоте? Треснут от зависти!

Веня огляделся. Кругом росли какие-то поникшие кусты с листьями, как серебряные монетки. Справа торчало дерево, похожее на рябину. За ним курчавились другие кусты и дикий виноград. Яблонь поблизости не было.

Впрочем, Веня знал, что умный хозяин не посадит яблоню около забора. Умный хозяин посадит яблоню в глубине участка, чтобы не соблазнять прохожих. И Веня, пригнувшись, пошел между кустами, раздвигая ветки уверенным и бесшумным жестом охотника. Дура собака прыгала сзади, хехекая от радости.

В просвете кустов что-то засияло жестяным блеском. Веня присел, вгляделся… Блестела вода. Небольшое игрушечное озерцо, глубиной по колено, открылось за кустами. Берега его были обложены ноздреватым камнем, торчали цветы из трещин, спускались к самой воде.

А в воде плавали рыбины.

Здоровенные караси, тускло-желтые с чернотой, — мечта всех деревенских рыбаков, великая удача мальчишек, сидящих днями на берегу торфяного карьера, — смутно проглядывались на фоне зеленоватого дна.

Веня пополз, огибая кусты. Собака выскочила вперед, влезла на камень и стала лакать воду. А караси не испугались. Наоборот, они все подплыли к собачьей морде, словно хотели обнюхаться. Это было непостижимо… Но это было!

Веня шлепнулся пузом на камни, забыв про штаны и рубаху. Сунул руку в воду. Теплая, парная вода сморщилась волнами, заколебалась. Караси исчезли, только отблески темного золота, как от затонувших консервных банок, вспыхивали то здесь, то там. И вдруг к пальцам прикоснулось холодное, скользкое, Веня сжал кулак и ощутил, как мелко забилась, задрожала рыбина. Поймал!.. Рукой поймал!.. Веня стал на четвереньки, сунул карася за пазуху. Есть. Не уйдет. Азартная дрожь захлестнула Веню, он почти перестал соображать, — совсем как на рыбалке, когда начинается сумасшедший клев. Что там яблоки, что там грушовка! Провались она сквозь землю! Сейчас Веня набьет полную пазуху карасей, здоровенных карасей, и тогда деревенские мальчишки трижды лопнут от зависти! Просто ума лишатся!

Веня нагнулся и опять запустил руку в воду.

— Дети! — вдруг раздалось совсем рядом. — Дети, ничего не трогайте руками! Лена Семенова, поправь платье.

Веня приник, вжался в камни. На минуту он как бы оцепенел, еще не понимая, что это за опасность, и как от нее удирать. Дура-собака завопила восторженно: «Гай!.. гай!..» — и помчалась на голос. Донесся чей-то визг.

— Дети! Стойте на месте! — сказала невидимая женщина. — Не бойтесь. Собачка не кусается! Ведь она не кусается, Борис Ильич?

— Нет, нет, — ответил стариковский голос. — Не кусит.

Веня осторожно приподнялся, вытянулся, заглядывая поверх куста. Он увидел цветы. Пропасть разных цветов. Все впереди было затоплено цветами. Один только раз Веня встретился с такой пропастью цветов — когда хоронили директора вагоностроительного завода и на Меньшевское кладбище приехала вереница машин с венками на крышах, и все люди были с цветами и ветками, и свежая могила, и вся площадка вокруг исчезли под цветным, рыхлым и тяжелым ковром… Но те цветы на земле валялись или, одрябнув, свешивались с проволочных венков. А эти живо, буйно поднимали кверху свои головки, бутоны и листья.

На летящих бабочек были похожи цветы, на грамофонные трубы, на шелковую сеточку, что бывает на женских шляпах, на елочные свечи, на слепой солнечный дождь, на бумажные фонарики. Цветы стояли выше человеческого роста. Ни женщины, которая кричала: «Дети! Дети!», — ни самих детей не было видно. Только покачивались и вздрагивали шапки цветов, выдавая чье-то движенье внизу.

— Дети, станьте в кружок! Смотрите сюда! Лена Семенова, поправь платье.

И тут над цветами всплыла большая стариковская голова, — особенно большая потому, что вся она утопала в растрепанной, кудлатой бороде и усах. Веня глянул и тотчас узнал старика. Это дед Борис! Конечно же, дед Борис!.. Частенько по утрам Веня встречает его на станции, около магазинов или продовольственной палатки. Вместе с Веней дед стоит в очереди за хлебом, за какой-нибудь дефицитной селедкой, хозяйки здороваются с ним, говорят: «Дед Борис, да ступай вперед, мы позволяем!» — а он, распустив по груди и плечам свою библейскую бороду, шутливо и смущенно отказывается. Борода у него двухцветная: в середине, где глубоко спрятан рот, она табачно-желтая, а дальше в стороны — белая, почти прозрачная, будто настриженная из рыболовной лески сатурн.

Покупая продукты, хитрый Веня экономит деньги. Потом бежит на станцию и берет себе мороженое с вафлями. Дед Борис мороженого не ест, хотя деньги тоже экономит. Подсчитав в ладони медь и серебро, дед Борис отправляется к станционному буфету и покупает стаканчик вина. Отойдя за угол, долго мочит в стаканчике свои всклокоченные усы, пришлепывает губами, жмурится, и выражение лица у него совершенно такое же, как у Вени, облизывающего мороженое…

— Дети! — опять закричала невидимая женщина. — Не расходитесь! Держите друг друга за руки. Борис Ильич, что вы нам еще покажете?

— Карасей можно, — сказал дед Борис. — Вот хлебца возьмите. Они хлеб любят.

Макушки цветов зашевелились, вся процессия направилась к озерку. Позади, над волнующимися цветами, плыла голова деда Бориса.

Вот теперь Веня испугался очень. Дорога к забору отрезана, и куда бежать — неизвестно. Вот за кустами показались дети — мальчишки и девчонки, шагающие парами, — среди них сутулая, вспотевшая воспитательница, пересчитывающая их пальцем. Дети были из санатория, смирные воспитанные дети. Шли как по струночке, глядеть противно.

Веня на четвереньках, задом наперед, быстро пополз от озерка, с треском въехал в какие-то густые заросли, закопался. Одни глаза выставил в щелочку.

Дети окружили водоем и начали деликатно бросать рыбам хлебные крошки. Воспитательница наблюдала за ними с улыбкой. Она чуть не всхлипывала от умиления. Веня сплюнул и подтянул штаны. За пазухой у него все еще подрагивал, бился пойманный карась. Караси вообще живучие.

Наконец-таки кормление рыб кончилось.

— Дети, дружно скажем спасибо Борису Ильичу! За то, что он показал нам свой изумительный сад. За то, что он так интересно рассказывал про цветы. Лена Семенова, поправь платье.

«Спаси-и-ибо!..» — нестройно затянули дети, глядя в небо.

— Молодцы! А теперь организованно идем к выходу!

Вся процессия проследовала в двух шагах от Вени, — наголо стриженные унылые мальчишки, до отвращения приглаженные, свежевыстиранные девчонки (таких только в телевизоре показывать), взмокшая, красная воспитательница с растопыренными руками, дед Борис. Последней ковыляла самая маленькая девчонка, пигалица, поправлявшая платье. Платье было велико и съезжало то с одного плеча, то с другого.

Веня проводил их взглядом и потихоньку выбрался из укрытия. — Теперь только бы не заблудиться в этих непролазных кустах, клумбах и цветочном лесу… Ни фига не поймешь. Где забор? Где озерцо? Только что виднелось, и вот — исчезло! Веня пробежал несколько шагов по тропинке и нос к носу столкнулся с дедом Борисом.

Дед остановился, моргая подслеповато.

— Отстал?

— Ага! — быстро сказал Веня.

— Иди, а то воспитательница заругает.

— А я не боюсь.

— Ишь ты, — дед наклонился, щурясь. Глаза у него были мокрые, со слезой. — Это ты спрашивал про лаурус нобилис?

— Про чего?

— Лаурус нобилис?

— Я, — сказал Веня.

— Интересуешься, значит?

— Ага. Давно интересуюсь. То есть не очень давно. Недавно, вообщем.

— А феллодендрон амурензе рассмотрел?

— Это который? — сказал Веня. — Вроде заячьей капусты?

— Эх ты, ботаник! — произнес дед с упреком и даже обиженно. — Феллодендрон амурензе! Амурский бархат! Прекрасное дерево, пойдем покажу.

Лавируя между кустами, приподнимая веточки, дед Борис зашагал к забору. Там возвышалось единственное разлапистое дерево, — то самое, которое Веня посчитал за рябину. Дерево было так себе. Ничего особенного. Листья, как желтые перья, грязно-серый ствол, непонятно зачем обвернутый проволочной сеткой.

— Вот! — сказал дед Борис, задравши вверх бороду. — Красавец, верно? Посадил я семечко, думал, — не вырастет. А он за пятнадцать лет вон как вымахал! Теперь каждый год цветет.

— А сетка зачем?

— От кошек.

— Зачем от кошек?

— Ну как же, — сказал дед Борис. — Кора ведь нежная, мягонькая! Ты же знаешь, из нее пробку делают. Вот, потрогай! Мягонько? А кошки тут приспособились когти точить.

— У вас и кошки есть?

— Четыре штуки.

— А собака не рвет?

— Ну, что ты. Мирно живут.

Дед отступил на шаг и снова задрал бороду, озирая свое прекрасное дерево. Дед не мог налюбоваться. Веня для приличия тоже полюбовался, а потом зыркнул глазами вокруг. Внизу он увидел крупную, пламенно-красную землянику. Уйма несобранных ягод! Веня быстренько нагнулся (вроде почесаться), сорвал ягоду и пихнул в рот. Тьфу, гадость!.. Земляника была горькая, колючая и пахла отвратительно.

— …и морозов не боится! — приговаривал дед, топчась вокруг дерева. — А прирост какой! Во, смотри, это нынешние веточки. Ты видал?!

— Ага, — сказал Веня.

— Богатырь! Красавец! В ботаническом саду таких нет!..

— Землянику есть нельзя? — спросил Веня.

— Какую? Эту? Нет, она декоративная.

— Чего?

— Ну, для красоты растет. Я же объяснял.

— Замечательное дерево, — сказал Веня. — Я нигде таких не видел, честное слово.

— Правда? — спросил дед и вытер слезящиеся глаза. — Хочешь, я тебе семян дам? Посадишь у вас в санатории. Интересно же!

— Что вы! — сказал Веня. — У нас вытопчут. Есть несознательные ребята, которые еще не понимают.

— А ты табличку воткни. Напиши: «Феллодендрон амурензе». Объясни, что это пробковое дерево, с Дальнего Востока. Из Амурской тайги, где тигры водятся…

— А оно правда оттуда?

— Вот чудак. Что же я — шучу? Конечно, оттуда. Самое настоящее.

— И тигры об него когти точат?

— Не знаю, — ухмыльнулся дед. — Может быть. Сейчас я тебе семян нарву.

— Не надо, — сказал Веня, — Не надо. Жалко ведь. Карась опять мелко забился у него под рубахой, и Веня побоялся, что дед заметит. Веня руками себя обхватил, будто страдая животом. А дед уже нагибал ветку с желтыми перьями; среди перьев пряталась гроздь матово-черных сморщенных ягод, и дед Борис ловил ее неловкими старческими пальцами.

— Бери, бери! — говорил он. — Разве жалко? Что ты! Совсем не жалко, наоборот. Иначе птицы ощиплют.

Он сорвал черную гроздь и протянул Вене. Ягоды были похожи на черемуху, а вся гроздь — совершенно как у рябины.

— Невкусные? — спросил Веня.

— Ягоды-то? Да бог знает, не пробовал. Надо сразу посадить, песочком присыпать сверху. Весной обязательно взойдут.

— Ага, — сказал Веня. — Я так и сделаю.

— Ну, чего тебе еще показать? Хочешь, папоротники посмотрим? Тоже из тайги.

— Да нет, — отказался Веня. — Хватит, наверно. А то, знаете, воспитательница начнет искать. Я лучше пойду. Спасибо вам.

— Я тебя сразу отметил, — сообщил дед Борис. — Вот, думаю, какой парнишка! Латинские названия помнит! Наверно, где-нибудь в кружке занимался?

— В школе.

— Видать, хорошая школа. Ты приходи ко мне, когда сможешь. И других ребят приводи. Ладно?

Дед Борис и Веня очутились на широкой дорожке. Отсюда открывался вид на весь этот странный, необыкновенный участок земли. Отсюда цветов казалось еще больше — голубые, оранжевые, белые лужайки разбросаны были по бокам дорожки. За низенькими цветами стояли высокие. За высокими — еще выше поднимались кусты. Над кустами — деревья. Было похоже на цветные ступени. И еще похоже на школьный хор, когда он выстраивается на сцене, и задние ряды выше передних.

А яблонь действительно не было.

Неужто у деда Бориса весь участок — декоративный? Для красоты? Быть не может; никогда Веня декоративных участков не видел. Вон в городском саду понатыканы всякие кустики-цветочки, но ведь это — городской сад, общественный. Понятно, что здесь яблоню не посадишь, и ничего, кроме цветочков, не уцелеет. Вон на железной дороге, у путевых будок, понаделаны круглые одинаковые клумбы, обложенные кирпичом. Опять понятно: эти клумбы так же необходимы, как придорожные фанерные плакаты «Слава труду!» или лозунги, выложенные из щебенки «Миру — мир!». Чтоб не скучно в окошко глядеть, когда едешь. Вон в деревне своей, у соседей, торчат в палисадниках георгины и «золотые шары». Опять понятное дело: на бросовой земле растут, под заборами, никому не мешают. И польза есть — можно нарезать букет и продать на станции (это особенно легко в воскресенье).

Но какой же дурак весь свой участок, всю землю пустит под бесполезные цветы? Под декоративную эту красоту? Смешно.

— Постой-ка, — сказал дед Борис и навертел на палец клок бороды. — Я тебе одну тайну покажу. Идем, только ногами не стучи… Тихо, тихо…

Они обошли игрушечное озерцо, и там, с другой его стороны открылась невысокая горушка, нагромождение замшелых камней. Внутри была пещерка. И в ней что-то мерцало таинственно, вдруг отливало слюдяным подземным блеском.

— Стой на месте… — прошептал дед Борис. — Я свет зажгу.

Он щелкнул выключателем, укрепленным где-то на дереве. И пещера неожиданно ярко осветилась изнутри, стали видны прозрачные стеклянные кристаллы, бугристые сосульки, изломы камней с зеркальцами слюды. Свет мерцал и переливался пятнами, как в солнечный день, если зажмурить глаза.

— Зачем это?!.. — поразился Веня.

— Тссс… Гляди.

Какое-то время пещерка была пуста, лишь пускал стрелочки, дробился радужным веером отраженный свет. Затем внутри, в глубине, что-то шевельнулось; скользнула тень по стене, — и на камень всползла ящерка. Простая ящерка, каких десятками встречал Веня на лесной вырубке. Только здесь от волшебного света ящерка казалась раскрашенной, зеленые и фиолетовые блики дрожали на ее скользкой чешуе. Горло у ящерки мелко и быстро надувалось — вроде бы она неслышно свистела по-птичьи.

— Нравится? — прошептал дед Борис. — Хозяйка Медной горы…

— Дрессированная?

— Понимаешь, они тут живут в камнях. И я заметил, что любят греться под лампочкой… Вот мы со старухой камней натаскали побольше, пещерку сделали.

— Зачем?

— Вечером свет зажигаем, смотрим.

— А ящерки?

— Греются. Ну что, красиво?

— Ага.

— Только не шевелись, испугаешь. Неожиданно свет в пещере замигал, стал наливаться тусклой желтизной. По вечерам это иногда бывает. (Отец говорит — из-за телевизоров. Миллион телевизоров включают люди, и станция не справляется с нагрузкой). Ящерка подняла узкую морду, скользнула с камня и пропала. Напугалась… А дед Борис, неловко сидя на корточках, все моргал своими слезящимися, в красных веках глазами, — не сразу разглядел, что убежала ящерка…

Наверно, очень слабые глаза у деда. Веню признал за какого-то другого мальчишку. Ящерку проморгал. Но тогда совсем непонятно, для чего ему эта красота в саду? Если он почти не видит ее?

— Мне пора, — сказал Веня. — Я пойду.

Карась под рубашкой опять забился, колотя липким хвостом. Это было неприятно, неожиданно; какая-то противная дрожь отозвалась у Вени в животе. Вот рыба, целые сутки будет подпрыгивать!

— Ну, пойдем тогда, — сказал дед Борис и повел Веню к воротам.

Дура-собака валялась поперек дорожки. Дрыхнула на боку, подтянув задние лапы к передним, похрапывала. Чистый младенец.

— Она не тронет, — сказал дед Борис, перешагивая через собаку.

— Я уже знаю.

— Привыкла, что к нам народ ходит. И всякому человеку радуется, тетеря.

— А как зовут?

— Да никак, — сказал дед. — Прибежала к нам осенью. Откуда — неизвестно. И на все имена отзывается.

Дед открыл калитку, а Веня еще раз оглянулся на непонятный сад. Начинались сумерки, и оттого цветные пятна были чуть приглушенными, очень мягкими. Розовые и оранжевые словно приблизились, а все голубое, синее выглядело отдаленным, и маленький сад приобрел обманчивую глубину. Совсем, совсем вдалеке была крыша дома и окна с голубыми облезлыми наличниками.

— А зачем народ ходит? — спросил Веня.

— Ну, вроде вас. Поглядеть.

— Экскурсии?

— И экскурсии, и просто люди. Теперь стали чаще ходить. Почти всякий день.

— А вы пробку не делаете?

— Пробку?!

— Ну, вот, из этого… — сказал Веня. — Из дерева. Феллодендрон который. Амурунзис.

— Амурензе.

— Ну, амурензе.

— Что ты, сынок. Зачем же.

— Ну да, — сказал Веня. — Я так и подумал. Карась под рубахой забился, затрещал плавниками в последней судороге. И затихнул, холодный и липкий. Веня поддернул штаны.

— До свидания, — сказал он.

— Приходи, — сказал дед Борис.

Веня отбежал за угол, оглянулся, вытащил из-за пазухи карася. Дохлый карась свернулся закорючкой, потерял свой золотой блеск и выглядел жалким. Не рыба, сикалявка болотная… Веня размахнулся и швырнул его в канаву.

А гроздь черных ягод Веня сначала не хотел выбрасывать. Он вообразил на минуту, что посадит эти ягоды, и на дворе, под окнами дома, вырастет дерево с мягким серым стволом и листьями, похожими на перья. Необыкновенное дерево. Амурский бархат. Родом из дальневосточной тайги, где тигры живут… «Что это?» — будут удивляться люди. «Ничего, — скажет Веня спокойно. — Пробковое дерево. Феллодендрон амурензе»…

Веня представил это, а после решил, что отец все равно не позволит. В Забелкинском саду декоративных деревьев не растет. Яблони есть, груши есть, вишни, сливы. Каждый клочок земли пользу приносит. Витамины дает. И не позволит отец сажать всякую ерунду, пробковые деревья какие-то… Веня подумал, подумал — и тоже швырнул черные ягоды в канаву. Ну их, в самом деле.

Он побежал домой и на железнодорожном переезде неожиданно встретил отца. В суконной шляпе, при галстуке, в чисто вымытых галошах отец шел в Буркинский клуб. Не развлекаться шел, а дежурить. Он трижды в неделю дежурит в клубе, наводит порядок на танцах, следит, чтобы все было, как положено.

— Ты откуда? — спросил отец подозрительно.

— Купался.

— Гляди, простуду схватишь. Вода холодная.

— Не… Пап, возьми в кино!

— Картина для взрослых, — сказал отец. — Нельзя тебе.

— Ну, пап!..

— Не положено.

Сколько его ни проси — не возьмет. И других мальчишек будет выгонять с сеанса. Уж такой непреклонный у него характер. Раз нельзя — значит, нельзя.

— Пап, — внезапно для самого себя спросил Веня. — Ты у деда Бориса бывал? У Бориса Ильича? Ну, вот который здесь живет?

— У Синюхина? Бывал.

— Правда, у него весь сад для красоты посажен?

— Это кто тебе доложил?

— Ну, рассказывали.

— Пьяница твой Синюхин, — сказал отец. — Пьяница и спекулянт. А ты уши развесил.

— Да у него и спекулировать нечем, пап?

— Вот своей красотой и торгует. Цветами, луковицами. Нашел лазейку и пользуется. Элемент.

— А ты не врешь, пап?

— Но, но! Не забывайся! Мал еще, чтоб отцу не верить… Ступай домой, нечего здесь околачиваться. Кому сказано?!

Ну вот, все и стало понятным. Никаких чудес, оказывается, нет в саду деда Бориса. Растут цветы, и хозяин этими цветами торгует. Просто у него — свой товар. Кто везет на рынок яблоки, а кто — цветы. Продаст дед Борис малую толику красоты, выручит денежки, хлопнет вина стаканчик. Нормальное дело…

Эх, надо завтра рассказать ребятам, что дед ни фига не видит, что собака у него — дура набитая, что можно спокойно забраться в сад, цветов нарвать, каких угодно, и всех карасей выловить… Будет потеха!

Веня засвистел, сунул руки в карманы и пошел небрежной, залихватской походочкой. Все-таки Веня утрет нос мальчишкам. И Шурке Легошину утрет, и Сахе, и Кирееву Ильюшке, и всей прочей мелкоте. Будет потеха!

Он шел и старался радоваться, и делал веселое хулиганское лицо. Но радости отчего-то не получалось. Что-то мешало. Что-то не так было во всей этой истории… Не похож дед Борис на спекулянта, вот что. Веня сам видел, как дед экономит пятаки и гривенники. И не для торговли посажено пробковое дерево. И озеро игрушечное сделано не для торговли. Это каждому ясно!

Веня оглянулся еще раз, вдалеке, над пыльным в лишаях забором поднимался желтеющий в сумерках легкий кружевной купол. Феллодендрон амурензе. Пробковое дерево.

Веня побежал обратно за угол, спустился в канаву и стал искать ягоды, что недавно выкинул. Он их найдет, эти черные ягоды, и посадит, вот что. Пускай не на участке. Можно посадить у дороги, на краю лужка перед домом. А дерево все равно вырастет.

Веня осторожно брел по канаве, выворачивая ступни, чтоб не порезаться на битом стекле. Он раздвигал шуршащие метелки конского щавеля, отводил в сторону бурые лопухи в подтеках мазута. Воняло из канавы, несло гниющей костью и прелой бумагой. Хрупкая, ржавая колючая проволока торчала, полузасыпанная, старалась уколоть. А Веня, пригнувшись, упорно искал, искал…

Он чуть не пропустил, чуть не прозевал золотистое перышко, вдруг мелькнувшее среди травы. Оно показалось на миг, качнулось, исчезло… Что такое?! Веня раздвинул траву…

Маленькое пробковое дерево, с вершок ростом, пряталось под лопухами. Нет, Веня не ошибся! Действительно — пробковое дерево! Вот они, эти перышки, Веня узнал их!

Как оно умудрилось тут вырасти, на пустыре, в захламленной канаве, полной ржавых железяк, битых поллитровок, рваных калош и тряпья? Может, ветер занес подсохшую черную ягоду? Может, птица обронила?

Веня разглядывал хилое деревце, сидя на корточках, и полосатые, остервенелые осенние комары, вылетевшие из травы, стаей кружились над ним и трубили. Веня их не замечал. Он думал о том, что это деревце — не единственное. Каждую осень и ветер, и птицы разносят семена из дедовского сада, и теперь во многих местах — на пустырях, по канавам, по дорожным обочинам, — растут маленькие деревца. Поднимается из травы невиданный, удивительный пробковый лес. Настоящий пробковый лес!

Только люди пока еще не видят его.