Трагедия

Этот брак был делом давно решённым. Надо было только подождать несколько лет — ну, скажем, лет пятнадцать, чтобы жених и невеста успели поступить в школу, окончить её и вообще вырасти, потому что единственное препятствие к немедленному союзу представлял именно возраст этой парочки. Жениху было неполных семь лет, невесте, как она сама раз ответила, — «половина восьмого».

Виделись они не часто, раза три, четыре в год, но, повторяю, брак их был дело решённое. Собственно говоря, твёрдо решил это дело Котька. Он и был главный влюблённый. Таня как-то рассеянно соглашалась, вернее — не протестовала. Котька часто говорил с домашними о будущей своей семейной жизни, строил планы, мечтал. Таня планов не строила и не мечтала и на всё рассеянно соглашалась. Такие рассеянные женские натуры встречаются довольно часто. Вся жизнь проходит у них в каком-то полусне. Ничего ярко и отчётливо они не сознают, ничего не помнят, ничего определённого не желают, ничто в жизни не имеет для них значения. Сердце у них доброе, они никого не хотят обидеть и очень удивляются и огорчаются, если кто-нибудь погибнет от их равнодушия или измены.

— Значит, Танечка, ты выходишь замуж за Котьку Закраева? — спрашивали Танечку.

— За Котьку? — рассеянно переспрашивала она. — Да, да,

И сразу заговаривала о чём-нибудь другом. Ей всегда было некогда.

Только раз остановилась она немножко подольше на будущей своей жизни с Котькой и даже построила некоторый план.

— Я хочу, — сказала она, — чтобы у меня было много детей, и все девочки. И я буду с ними гулять. Две девочки будут все в голубом, две в розовом, две в зелёном, две в жёлтом, две в красном, а сзади я — в сиреневом.

Дальше её планы не шли, и фантазия останавливалась. У Котьки мечты были менее цветистые и более основательные, мужские.

— У меня будет отличный дом и у всех много комнат. У меня будет гостиная, кабинет и спальня, для папы гостиная, кабинет и спальня, для мамы гостиная, кабинет и спальня, для Тани гостиная, кабинет и спальня, для няни гостиная, кабинет и спальня. — Потом шёл перечень всех тёток и дядей и даже знакомых, которые почаще приходят: и тем полагалось каждому — гостиная, кабинет и спальня. Развивая все эти планы, такие однообразные в своём величии, он под конец даже уставал и бормотал про свои гостиные и кабинеты, качаясь из стороны в сторону, как татарин на молитве.

Надо всё-таки упомянуть о внешности героев.

Таня была девочка щупленькая, с большими тёмными глазами и короткими, туго заплетёнными косичками, которые торчали у неё за ушами, закрученные красными косоплётками. Платьица были на ней всегда нарядные, и она часто разглаживала их руками, поглядывая на Котьку обиженно pi надменно, словно приглашая его относиться к её туалету почтительно и осторожно.

Котька был пухлый, белый, с ободранными коленками, с синяками на локтях и царапинами на шее.

Как-то вернулся он из школы со всеми следами полководца, потерявшего всю свою армию: верхняя губа разбита, глаз подбит и нос расцарапан.

— Котька! Что с тобой? Кто тебя так разделал?

— «Он» получил здорово, — всхлипывая, отвечал Котька. — «Он» попомнит.

Попомнил ли «он», этот явно коварный враг, неизвестно. Имени его Котька не назвал. «Он» не получил славы Герострата.

* * *

У Танечки была ёлка.

Жених волновался, будут ли готовы штаны-гольф, переделываемые из маминой юбки. На эти штаны возлагалось много надежд. Они выходили такие огромные и широкие, что нельзя было не уважать залезшего в них человека. Сшиты были на рост, поэтому застёгивались почти под мышками и свисали буфами почти до пят. Бабушка увидела, так и ахнула.

— Чего вы уродуете ребёнка? Он в этой гадости какой-то старичок-карлик. Что за ужас!

Котька страшно обрадовался, что он старичок. Успех на балу был обеспечен. Он уже представлял себе, как восторженно ахнет Танечка, увидя, что он старик.

Однако низкая бабушкина интрига одержала верх, и на Котьку надели обычный его парадный костюмчик — чёрный бархатный, с голыми коленками. Котька был в отчаянии. Спасла его мрачную душу только нянька, которая уверила его, что и в этом костюмчике он совсем как старик. Котька не вполне этому поверил, но заставил себя верить. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман».

На ёлке было ребят человек десять, но Котьке показалось, будто их сотни две, и все незнакомые. Танечка тоже показалась незнакомой дамой потрясающей красоты. У неё были распущены волосы, и на темени дрожал незабываемо-прекрасный розовый бант.

Танечка поцеловала Котьку, взяла его за руку и велела танцевать, Рассеянные её глазки шныряли и смеялись, но плясала она с Котькой, а не с другими, и он задыхался от счастья. Он ждал только перерыва в музыке, чтобы начать ей рассказывать про гостиную, кабинет и спальню, но во время антракта ему подарили три хлопушки, и радость настоящего момента заставила его на время забыть о планах будущей жизни.

И Танечка вертелась тут же, и от неё пахло шоколадкой, а розовый бант дрожал и закрывал весь мир своей непобедимой красотой.

Они вместе, Котька и Танечка, потянули большую хлопушку за разные концы, раздался огненный треск, и запахло чем-то вроде пороха, волнующим и опасным. Котька вскрикнул и завертелся волчком. Слишком полна была жизнь красотой розового банта, и героическим запахом пороха, и треском, и блеском, Как выразить бедной человеческой душе свой восторг, если не визгом и не кружением.

И вдруг что-то случилось.

Розовый бант, подпрыгивая, удалился. Голоса взрослых приветствовали кого-то. Танцы приостановились. Котька поднялся на цыпочки и посмотрел туда, где был центр внимания. Посмотрел и увидел.

В дверях спокойно и гордо стоял человек. Ростом он был немного выше Котьки, но вообще — разве можно их сравнивать! Тот человек, который спокойно и гордо стоял в дверях, был — кадет. Кадет в мундире, в длинных суконных штанах, заглаженных твёрдой прямой складкой, и он держал фуражку на согнутом локте правой руки. Незабываемое, ужасное видение. Оно будет сниться Котьке в кошмарных снах долгие годы, — может быть, всю жизнь. Может быть, в глубокой старости седой и почтенный Котик, Константин Николаевич Закраев, известный учёный или общественный деятель, министр, сенатор, президент, встанет утром сердитый и раздражённый, распушит своих подчинённых и потребует крайних мер против своих врагов только потому, что ему приснился тяжёлый сон — восьмилетний кадетик, спокойный и гордый, в длинных, твёрдо заглаженных брючках.

Котик стоял и смотрел, и видел, как Танечка обняла кадета и целовала так, что розовый бант прыгал у неё на голове, и она взяла кадета за руки, и подвела к ёлке, и дала ему большую хлопушку, и вместе с ним тянула за концы. И хлопушка — она тоже подлая — треснула огоньком и запахла военным порохом.

— Таня! Таня! — позвал Котик.

Но она его не слышала. Она разворачивала хлопушку и доставала из неё бумажный колпак, зелёный с блёстками, и потом надела этот колпак на кадета, а тот улыбался, как дурак, и потом они вместе — ужас! ужас! — пошли танцевать.

Котик пробирался за ними. Ему казалось — вечная ошибка покинутых и обманутых, — что нужно непременно что-то ей сказать, объяснить, и она сейчас же поймёт, и всё будет по-старому. Сейчас всё так ужасно. Ёлка какая-то зловещая, и все кругом чужие, и хлопушки хлопают одинаково для всех — для хороших и для дурных, — и это не- вы-но-си-мо. Нужно скорее рассказать Тане про гостиную, кабинет и спальню и сказать, что кадет дурак, и всё будет хорошо, и станет весело.

— Таня! Таня! — зовёт он.

Губы у него дрожат, подбородок прыгает. Вот они остановились, и она прилаживает к голове кадета зелёный колпак.

— Таня! — рыдающим голосом кричит Котька и хватает изменницу за плечо. — Таня, ведь я через три года тоже буду кадетом. Пойми! Мама сказала. Я буду кадетом, Tаня!

Таня обернулась, смотрит на Котьку, но при этом прижалась к кадету. Ей весело, и она не понимает этого невыразимого отчаяния, которое дрожит перед ней и истерически топочет ногами.

— Ну чего ты, Котька? — улыбнулась она. — Иди, танцуй.

И Котька ушёл. Только не танцевать. Его нашли в коридоре, на сундуке. Он горько рыдал и не отвечал на расспросы.

— Это он на Таню обиделся, — догадалась Танина мать. — Таня, нехорошая девочка, иди скорей сюда, поцелуй Котика, видишь, он плачет.

Но Котик был гордый.

— Я не оттого… Я совсем не оттого… — рыдал он, мотая головой и шмыгая носом.

Ах, только бы не подумали, что плачет «оттого».

— Таня, иди же сюда! — зовут изменницу.

И изменница прибежала и быстро и равнодушно чмокнула Котькину щёку.

Быстро и равнодушно — это было ужасно. А рядом с Таней стоял кадет, спокойный и гордый, и всей своей фигурой выражал презрение военного человека к ревущему мальчишке.

— Ну, вот видишь, Танечка тебя целует, — кудахтала Танина мать. — Перестань же плакать, ты же большой мальчик.

«Большой мальчик». Это ужасно обидные слова. Так уговаривают только маленьких детей.

— Ну, Котик, поцелуй же Танечку и успокойся.

Котька вытер нос обшлагом рукава и сказал прерывающимся голосом, но очень твёрдо:

— Мне это не интересно.

И чтобы лучше поверили, прибавил, в полном отчаянии человека, который рвёт с прошлым, умирает от боли, но не вернётся:

— Мне интересна только хлопушка.