Студёная река — красные берега

Медвежья лапа

Мне повезло. В самолёте я сидел у окна. В просветах облаков видел я самый край Кольского полуострова. Широким мысом, медвежьей лапой вдаётся он в Белое море. У кривого когтя этой мохнатой лапы покачиваются в стылой воде мелкие ягодки островов.

На острова заповедника ходит небольшое судёнышко с ласковым названием «Солнышко». На пристань я поспел как раз к погрузке. По наклонной доске прямо с грузовика катали на палубу железные бочки с вмятинами на матовых от бензина боках. Грузили скворечники, сколоченные из шершавых сосновых дощечек. Переносили вороха вёсел и два тяжёлых лодочных мотора. Пока шла погрузка, отправился я в контору получить разрешение на въезд в заповедник.

Первой по дороге повстречалась мне женщина с деревянным ведром. Ведро – словно небольшая бочка: доски-клёпки плотно одна к другой пригнаны и стянуты аккуратными железными обручами. К деревянным ушкам крепкая дужка прилажена, а через край вода выплёскивается. Выплеснется, лепёшкой плюхнется на дорогу и раскатится в стороны мокрыми пыльными горошинами.

Понравилась мне эта тётушка с полным ведром, и я спросил у неё, как найти контору заповедника.

– Да вон за тем домом. Забор обогнёте. Там ещё медведи. Мимо них прямиком-прямиком – и в калитку.

«Э, нет, – подумал я. – Вот мимо медведей я как раз и не пройду».

Обошёл я дом, обогнул забор. Гляжу – высокая сетчатая клетка приставлена к деревянной стене дома. А в клетке, и верно, ходят два медведя. Я остановился перед клеткой. Но тут какая-то старушка как закричит:

– А ну, отойдь, отойдь от медведей! Ишь баловень!

Старушка, вооружённая веником и ковшиком с опилками, выглядела очень грозно. Только и хотел спросить, отчего она такая строгая, а уж она сама заговорила:

– Вот так каждый норовит медведя пальцем ткнуть. А как откусит он этот глупый палец, то уж и виноват. А ты не суй палец, коли не лишний он у тебя. Ведь что было-то? Пришёл такой же, в пиджаке, палец просунул промеж прутиков и манит, а Маша возьми и потрогай этот палец.

– Откусила? – поинтересовался я.

– Не откусила, а потрогала. Лапой, – повторила строгая старушка, – ты ещё голову ей сунь. Она так тронет, что и без головы уйдешь отсюда.

Долго ещё она бранилась и ворчала, но н всё же узнал, что мед ведей зовут Миша и Маша. Их ещё совсем маленькими медвежатами привёз с острова лесник Овсеич. Они к нему на остров на бревне приплыли. Сироты. Теперь они живут-подрастают под присмотром. И скоро их выпустят в дикий лес. А пока ребятишки бегают смотреть на них и кормить печеньем.

– Так уж и печеньем? – засомневался я.

– Они у нас печенье любят! – подобрела строгая бабушка-старушка. – Миша "Привет" уважает. А Маша – "Лимонное" в пачечках.

Посмотрел я на Машу, которая "Лимонное" в пачечках любит, и стал копаться в своей большой сумке. А моя сумка была до верху набита продуктами: на островах заповедника гастрономов нет. Всего н накупил впрок. Консервы с разными наклейками, сахар колотый, два кило картошки пополам с гречневой крупой – она из пакета просыпалась. И ещё какое-то печенье. Вытащил я одну штуку. Смотрю, как называется. А оно без названья. Квадратами и ромбами нарезано, а буковок по этим печёным квадратам никаких не пропечатано. Повертел я это печенье в руке да и сунул в клетку. Маша лапой его к себе подгребла, понюхала, глазом одним глянула, наклонив голову набок, будто название искала – прочитать. Но не нашла, языком слизнула и – хруп-хруп – съела. Так я всё печенье, штуку за штукой, и скормил медведям. А пустой полиэтиленовый мешочек бабушке-старушке отдал. Она его в карман передника затолкала.

– Брусники, – говорит, – в него наберу.

Я посмотрел на старушку – не такая уж она и строгая, как вначале показалась. И веник её совсем мирный – для подметания клетки. И я спросил:

– Что же это за история с пальцем, который Маша потрогала?

Старушка все опилки раскидала. Встряхнула веником.

– История эта, – отвечает, – никудышная. Тот, в пиджаке, кривым своим пальцем на медведей жалобное письмо куда-то написал. Требовал Машу извести. А я тебя спрашиваю: она сама, что ль, за пальцем его ходила? Ну, не дали медведей в обиду. Как никак заповедник у нас. Значит, заповедь такая – от злого да глупого человека зверя защищать.

Кузьма

Сижу я сейчас и вспоминаю, отчего это мне на Кибрине-острове так понравилось? Ничем особенным от других островов Кандалакшского заповедника не отличался. Длинный, с каменистым берегом. В море уходит частая гряда валунов. Их круглые макушки чуть видны из воды, словно поплавки, стоят на волнах. И бегут эти каменные поплавки к соседи ему острову Малому Кибрину. А навстречу им сюда, на Кибрин, торопятся пенистые гребешки волн. Они добегают до самого берега и соединяются у наших ног в длинную белую полосу.

Так я и не вспомнил, отчего остался у лесника Овсеича на Кибрин-острове. А не выбрал для житья, к примеру, Лодейный или Демениху.

Овсеич тогда поздоровался, будто мы с ним только вчера и виделись, и пошёл перетаскивать свою лодку подальше от берега.

— Отведу её вон за те камни, — сказал он, – а то на отливе обсохнет – не столкнёшь.

Обсохнет — это значит: уйдёт вода, а лодка крепко сядет в мягкий ил. Моторка Овсеича вполне могла обсохнуть. Она стояла у самого берега и от каждой набежавшей волны тыкалась носов в измочаленный столбик причала. По берегу от причала затейливым зигзагом были уложены старые доски. Получалась деревянная тропинка, ведущая прямо к дому. Над раскрытой дверью н увидел что-то вроде вывески:

«О. Кибрин. Лесной кордон»

Вот оно что! Не домик это вовсе, а кордон, пост вроде. Хорошее слово, серьёзное.

Сразу за кордоном начинался лес. Кривой, изломанный, тёмный, сырой. Завешанный лохматыми бородами мха и сухих сосновых веток.

В лес я не зашёл. Остановился у вешек с наброшенной на них рыбачьей сетью. Она собрана в складки, и каждая складка оканчивалась колечком, будто это оконная занавеска. Я помял сеть ладонями. Она оказалась на ощупь шелковистой и податливой, как водоросли, что усеяли берег вдоль кромки прибоя.

Думал я, что всё осмотрел, но тут попались на глаза мне сани. Они стояли, приткнутые к стене кордона. Длинные, в рост человека. К полозьям были приколочены широкие охотничьи лыжины. Крепкие лыжины, в палец толщиной, вытертые, наезженные.

«Выходит, у лесника Овсеича лошадь есть, — подумал я. — Только зачем на острове лошадь? Его и пешком обойти вдоль и поперёк недолго. А по морю на лошадях не ездят ».

Ещё раз глянул на сани. Странные сани. Человеку их тащить трудно, а для лошади, пожалуй, малы. Пока я сани разглядывал, Овсеич лодку перегнал и ко мне идёт.

— Что ж, — говорит, — обедать можно. На сани глядишь? Сан— ки эти я прошлой весной сладил. Лыжи свои старые приспособил. Мечтал, как залив под лёд станет, на санках катать. Когда морозец прихватит да снежок крепкий, то и на лыжах можно. А в ростепель, чуть развезёт, снег становится жидкий, рыжий и от морской воды солёный. Ну, рассол, да и только. Тут на лыжах не пройдёшь. По рассолу на санках в самый раз.

— Ага, — говорю, — сиди себе, лошадку понукай...

— Никакой такой лошадки у меня нет, — буркнул Овсеич. — Кто ж на заповедном острове лошадей держит? Тридцать лет лесничествую, а такого не слыхал. И сам сроду не держал.

Он замолчал и стал перебирать руками сеть. Подвигает, подвигает пальцами складочки, отыщет прореху и тут же её провяжет обрывками нитей. Ловко, быстро латает сеть и молчит. Обиделся, что ли? Неловко мне как-то стало. А лесник сеть собрал, на плечи вскинул и понёс в сарайчик, что рядом стоял. Маленький сарайчик. Дверь скрипучая. Овсеич сеть скинул с плеча внутрь. Стоит. Я тут же толкнусь. Не знаю, что и сказать. А он вдруг сам заговорил:

– Весной, в мае, вода тёмная, тяжёлая не согрелась. Глядишь на море — будто не вода это, а каменная глыба. Я в тот день долго у воды был. Вижу — от Медвежьего острова кто—то плывёт. Лодка не лодка, человек не человек. Может, думаю, браконьер тонет? Ну, голубчик, сейчас я тебя спасу да ещё и оштрафую! Мотор у меня хороший — с первого разу заводится. Другие лесники уж не один мотор сменили, а мой — хороший. Слежу за ним. Ну, еду я к своему браконьеру. Спешу. Ближе. Ближе. Смотрю — а их двое! Да только нe браконьеры это, а звери. Лосиха с лосёнком. Лосёнок барахтается, на мать норовит залезть. А той не под силу его держать. То и дело под воду уходит. Тонут звери.

– Непонятно, — удивился я, — зачем это лосихе в воду лезть? Да ещё с лосёнком.

— А непонятности тут никакой. Они с острова на остров часто переплывают. То ли еды.не хватает. То ли медведь спугнул. Бывает, и тонут. Не поспей я, и этот лосёнок утонул бы. Его-то я втащил в лодку. Мокрый, дрожит. А лосиха тяжела. Не втянуть её одному—то. И плыть за мной до Кибрина далековато ей. Отстала лосиха. Может, назад повернула, а может, утонула. А чем я ей помогу? Вот лосёнка спас.

Овсеич присел на камень. Стащил с ноги сапог, встряхнул его.

— Сапоги у меня оба правые. Две пары было, а остались вот эти, правые. Один левый протёк, а другой — в воду упустил. Так вот и хожу. На правой ноге правый сапог и на левой — тоже правый. Устаёт левая нога с непривычки. А хожу я много. Утром ноги в сапоги вдел, а к ночи только снимешь. Дел хватает. И обход. И остров по берегу прибрать. И гнёзда посмотреть. А зимой залив замёрзнет, так и на соседние островки заглянешь. Летом в сапогах, а зимой всё на лыжах. И на дальние Большие острова иной раз на лыжах идёшь. А неблизко, полдня идти надо. Теперь-то я стар семьдесят третий пошёл мне, а как моложе был, то и за три часа добегал. И, знаешь, что я надумал, как лосёнка привёз? Сооружу, думаю, санки. К зиме лосёнок в крепкого бычка вырастет. Пускай возит старика.

– Ну и что, возил?

– Санки, видишь, я сделал. А про лосёнка погоди, дослушай. Завёл я его в дом. Обсушил. Он ничего, не шарахается от меня. Верно, здорово напуган водой. Покормить я его решил. Картошки сварить или каши. Только отошёл – слышу, чавкает, отфырки­вается. Что, думаю, он там нашёл? А я рассол как раз приготовил в бочонке. Трески засолить хотел. Он этот рассол и пьёт. Я уж отлил ему рассолу, хлеба туда накрошил...

Эх, сапоги мои, сапоги! Оба правые. В субботу поеду на мате­рик – новые куплю.  Не забыть бы. Да-а. Дожили мы с Кузей до вечера. Это я лосёнку такое имя придумал – Кузя. Кузьма, значит. Ну, легли мы спать. с Кузей. Только какая же у нас в мае ночь? Светло как днём. Одно слово – полярный день. Я на окнах темные шторки приладил.

Только задремал, слышу – тычется кто-то в окно. Отвернул я чуть шторку. И глазам не поверил. Кто б ты думал? Лосиха! Не утонула. Приплыла за сынком. Нет, дудки, милая! Теперь мы с Кузей без тебя обойдёмся. Лежу я, заснуть уж не могу. Слушаю. Ходит лосиха вокруг. Молчит. Так всю ночь и проходила.

Два дня мы так-то прожили. Кузя в кордоне, а лосиха по ночам снаружи бродит. На третий день утром вывел я Кузю из дома. Он ко мне жмётся. Не убегает. Потом принюхиваться стал. Голову свою лобастую к земле нагнул и вдруг как закричит, застонет: «Ох-ох-ых!»

В эту ночь я уж дверь не закрыл. Ну, думаю, Кузьма, хочешь – уходи, хочешь – оставайся. А наутро проснулся – нет Кузи. Уве­ла его лосиха. Что ж, с матерью. ему и вправду лучше.

А санки пускай стоят. Я и на лыжах ещё не стар. Ну, пойдём в дом. Обедать пора.