Цветок папоротника

I

В ночь на 24 июня, когда в траве и под кустами, на пнях и на листьях светятся ивановские червячки, словно крошечные звезды, упавшие на землю, в ту единственную ночь, когда, по народной молве, лесной папоротник зацветает волшебным огненным цветком, возвращался с пирушки в свое село дьячок Терентий Васильевич.

Было тихо и душно. Приближалась полночь. Небо заволоклось тучами, но летнее небо не бывает черно; пыльная колеистая дорога пролегала по лесной опушке и была видна далеко впереди.

Заломив на затылок картуз и бесцельно размахивая палкой, дьячок шел не очень торопливыми и не очень верными шагами, то стараясь удержать в голове разбегавшиеся мысли, то желая освободиться от всяких дум. Тогда он тяжело и решительно взмахивал рукой, точно кого-то отгоняя, и принимался орать диким голосом нараспев:

— Ска-жи мне, го-спо-ди, кон-чи-ну мою!

И, когда голос его вспугивал сову или летучую мышь, он вызывающе кричал вслед:

— Кого убоюся?

Иногда он останавливался в раздумье и поворачивал голову, грустно глядя назад в темноту, на пройденный путь. Лицо его с узкими заплывшими глазами и реденькой желтой бородкой пылало и лоснилось, будто вымазанное теплым салом, а в мыслях была такая путаница, что Терентий Васильевич чувствовал, как от множества дум шевелятся в его голове мозги.

— Есть ли нечистая сила на белом свете? — горько и страстно вопрошал он самого себя. — Или все это только так… одни разговоры?.. Требую ответа!

Но, вслушиваясь в ночное эхо, он не удовлетворялся, и вопрос для него оставался не решенным. Тогда он опять вскрикивал на весь лес, точно спрашивая у ночи и сумрака:

— Где она, нечистая сила?! Ну?..

По-прежнему было темно и глухо в лесу.

— Нету? — задорно спрашивал Терентий Васильевич, не решаясь, однако, заходить в чащу. — Ну нету, так нету! На нет — и суда нет. А жалко… Я бы его, окаянного… Я бы его… Эх!

В огорчении он сильно махнул рукою, отчего едва устоял на ногах, и, спотыкаясь и пошатываясь, побрел дальше, угрожая кому-то левым кулаком.

Он знал, что вскоре будет фабрика с длинной кирпичной трубой, откуда ранним утром долетает до него настойчивый протяжный гудок, точно трубит архангел перед светопреставлением. Потом будет шоссе, а потом село и церковь Преображения. Ничего иного ему и знать не хотелось.

Не торопясь, мало-помалу он миновал лес и вышел к берегу реки.

Над водой стоял прозрачный туман в странных неуловимых формах; местами он был похож на сказочный город, местами походил на длинную вереницу лебедей, бесшумно улетающих в пустынную даль, а местами казалось, будто из глубины вставал седой царь воды в белой воздушной мантии, с протянутыми руками…

— Хорошо! — похвалил Терентий Васильевич, чувствуя, как туман обвевает прохладой его пылающее лицо. — Хорошо освежиться!

Он поглядел на траву, медленно опустился в нее и начал не спеша обшаривать свои карманы, нащупывая в них табак.

«Чего ее бояться, нечистую силу? — храбро думал он, свертывая папироску, которая, словно нарочно, все развертывалась. — Нечистый креста боится. Уж я бы его закрестил, только попадись он мне, рожа свиная! Я бы на нем залетел куда ворон костей не носил, куда Макар телят не гонял… Я бы его оседлал, нечистого духа!..»

Страстный охотник поспорить, Терентий Васильевич с удовольствием вообразил, что с ним кто-то сейчас не согласен.

— Вы не согласны? — спрашивал он вслух, продолжая закручивать папироску. — Вы утверждаете, что нечистого нет на свете?.. Хорошо!.. Однако посмотрим, что вы теперь будете мне говорить.

Не родился еще такой человек, который в спорах одержал бы верх над Терентием Васильевичем. По понедельникам, когда у него обыкновенно трещало в голове, он так вразумительно доказывал вред и пагубу водки и так неотразимо убеждал по воскресеньям в необходимости выпить, что все удивлялись. Попадаясь даже на глаза своей супруге, которая в этих случаях не жалела ни его спины, ни волос и совсем не ценила его дарований, он даже и ей умел доказывать всю несправедливость отношений к его трудовой жизни, хотя все эти доказательства нисколько не влияли на жену, и она с женской жестокостью продолжала делать свое женское дело. Но у Терентия Васильевича на словах выходило всегда как-то так, что если бы он сегодня не выпил лишнего, то многим от этого было бы очень и очень плохо.

— Вы утверждаете, стало быть, что нечистого нет? — продолжал он свой воображаемый спор. — Ну, а как же это, по писанию-то, Иоанн Новгородский черта в рукомойнике закрестил? Что вы можете на это ответить? А как же это, позвольте спросить, Иоанн Новгородский в старый Иерусалим на этом черте съездил между утреней и обедней в светлый день да из Иерусалима привез просфору? Да еще на лету клобук потерял — вон как скоро летели!.. Ага?! Стало быть, есть нечистый на свете. И не только в папоротнике может явиться, но даже вот в этой самой папироске, если захочет… Однако его возможно закрестить, и тогда его дело — дрянь.

Терентий Васильевич чиркнул серною спичкой о сапог и, когда та вспыхнула и затлелась, загородил ее руками и приник к ней папиросой, сделав сердитое лицо. Огонь на минуту озарил его сощуренные глаза, сдвинутые брови, нос и усы.

— Я бы его отучил по свету болтаться… Я бы его рожу свиную… Я бы его, нечистого духа…

Заложив под голову руки, дьячок растянулся на траве во весь рост и зажмурил глаза. От табаку в голове у него совсем помутилось.

— Я бы его, — бормотал Терентий Васильевич. — Я бы ему…

Долго ли так пришлось пролежать, дьячок не заметил, но когда он открыл глаза, то увидал, что на самом крутом месте берега, где росла ежевика, вдруг что-то вспыхнуло и засветилось.

«Э-ге! — радостно подумал Терентий Васильевич. — Папоротник?!. Ну, теперь, голубчик, ты у меня не уйдешь. Теперь я тебя сию минуту сцапаю! Ты мне покажешь, где клад драгоценный зарыт».

Стараясь не шуметь, он слегка приподнялся и, стащив с головы картуз, прочертил на нем крест-накрест серною спичкой.

— Теперь я тебя сцапаю!

Он весело глядел на картуз, по которому среди ночного сумрака слабо мерцали дымящимся зеленым огоньком две скрестившиеся полоски, и думал:

«Теперь не уйдешь!.. Снесу поутру в алтарь, там ты у меня завертишься, нечистая сила!»

Не отводя глаз от папоротника, на котором вспыхнул огненный цветок, Терентий Васильевич осторожно поднялся на ноги, половчее взял в руку закрещенный картуз и начал подкрадываться к берегу, как кошка. Не доходя двух шагов, он вдруг подпрыгнул и что было духа рванулся вперед.

Все это случилось в одно мгновение.

Цветок не успел еще и погаснуть, как Терентий Васильевич с разбегу взмахнул над ним картузом и, ударяя изо всех сил, закричал во все горло.

— Аминь, аминь, рассыпься!

Но, потеряв равновесие, промахнулся.

Затрещали прибрежные кусты, посыпался с кручи песок, и Терентий Васильевич со всего размаху полетел головою вниз — в реку.

II

Как только он попал в воду, сейчас же почувствовал холод и дрожь; потом ему сделалось душно; потом вода залилась в нос и в рот, наполнила все горло, весь желудок и остановилась под сердцем; Терентий Васильевич поперхнулся, закашлял и, недолго побарахтавшись руками и ногами, обессилел и, как камень, пошел ко дну.

«Вот так оказия!» — было его первою мыслью.

Он чувствовал себя все тем же, прежним Терентием Васильевичем и с недоумением и страхом глядел на другого Терентия Васильевича, безгласного и недвижимого.

«Вот так история, — подумал он опять, соображая, в чем суть. — Вот оно что значит по писанию: душа и тело!..»

Он несколько растерялся и даже струсил. Потом оглянулся и струсил еще больше; на него глядела какая-то скверная рожа и, улыбаясь, говорила:

— Здравствуйте!

Терентий Васильевич еще при жизни считал себя человеком неглупым, находчивым и способным выйти сухим из воды. Сколько раз, развалившись на свежем, пахучем сене, он мечтал о том счастливом времени, когда судьба пошлет ему случай проявить своя силы и таланты. Мечтания для него были сладким отдыхом, они наполняли его душу радостью, бодрили его и волновали кровь. Нередко он фантазировал: случись, например, нашествие врагов на родину, он явился бы перед войском, повел бы его на неприятеля, победил бы его непременно, потом попался бы в плен, где его стали бы мучить, а он убежал бы однажды. Или, случись гонение на веру, — он постоял бы и здесь. Или, случись какой-нибудь суд или следствие, — сколько удовольствия было бы для Терентия Васильевича! Как попало бы от него обвинителю и председателю! Лежа на сене, он весь отдавался любимым мечтаниям, но так как он до сего дня не был замешан ни в каком деле, то приходилось поневоле выдумывать какую-нибудь небывалую историю, воображать себя перед грозным исправником, перед судьями и прокурорами и от души ругаться с ними, забрасывая их текстами из писания. Мечтая, он представлял себя вездесущим героем, таким героем, которого можно убить и замучить, но переспорить которого — невозможно. Он так увлекался своим красноречием, что отгонял и переламывал сон и все мечтал и спорил, пока не наступало время взлезать на колокольню и ударять к заутрене.

Никогда Терентий Васильевич не ожидал, что может струсить, однако теперь, увидев скверную рожу, смутился и оробел и чуть не испортил дела: разве мыслимо перед чертями или перед начальством показывать свой страх? Только покажи, что боишься, потом от них и не отделаешься.

— Где тут дорога прямо в рай? — спросил он деловым тоном.

— Кому в рай, за теми ангелы посылаются, — ехидно ответила скверная рожа. — А вам, Терентий Васильевич, не угодно ли пожаловать с нами?

— Зачем же с вами? — возразил дьячок, однако голос его был нетверд и нерешителен. — Я, чай, духовного звания, вы это примите в соображение.

— Не мое дело. Пожалуйте садиться.

Чертенок согнул спину и дожидался, точно Терентий Васильевич собирался с ним играть в чехарду.

— Неведомо куда не желаю я ехать.

— Как неведомо?

— Тебе, может, и ведомо, а мне нет. Да и шуток я не люблю. Я человек деловой.

— Садись, садись! — неотступно требовал тот.

— Сказал — не желаю садиться.

Однако Терентий Васильевич против своей воли растопырил вдруг ноги и сам собою въехал на закорки, точно по рельсам.

Видя, что ничего не поделаешь, он проворчал, усаживаясь покрепче.

— Ну, погоди ж ты! Будет время, я тебе припомню!

Не успел он этого еще и додумать, как взвился куда-то вихрем. Замелькали по пути звезды, точно искры из-под кузнечного молота, блеснула и померкла луна, вспыхнула радуга разноцветными огнями и тоже померкла; сыпались только звезды среди черного холодного мрака.

Терентий Васильевич хотя и понимал, что утонул, и что душу его несет теперь куда-то на закорках чертенок, и что от этой поездки ничего хорошего не предвидится, все-таки по старой привычке к жизни боялся упасть и на всякий случай держал крепко за уши того черта, на котором мчался неизвестно куда с неимоверной быстротой.

«Дело дрянь», — соображал он, и, сколько ни старался придумать себе какое-нибудь оправдание, ничего путного не шло на ум.

«Нехорошо, брат!» — сознавался он сам перед собою. — Нехорошо, Терентий!..

Долго ли, коротко ли пришлось лететь, дьячок не заметил; только чертенок вдруг остановился и приказал слезать. Тогда Терентий Васильевич на всякий случай сказал ему:

— Тпрру!

Хотя он и понимал, что это несколько поздно и бесполезно, но, прежде чем слезть и выпустить из рук его уши, пришпорил чертенка пятками в оба бока и похвалил:

— Проворен же ты, анафема! Вот бы тебя нашему уряднику в дрожки.

В эту же секунду, как только он слез, со всех сторон, с боков, сверху и снизу слетелось тучей так много всяких чертей, уродов и чертенят, что у Терентия Васильевича в глазах зарябило. Его окружили и, не давши опомниться, повели в палату.

А там стояло вечное страшное зарево от адского пламени; торчали вилы и рога, шипели раскаленные сковороды, ползали змеи, крутясь, оглядываясь и высовывая жала. По пути к трону, точно нищие на паперти, стояла в два ряда нечистая сила, а на высоком черном троне сидел сам Сатана и грозно глядел вперед, не мигая, синими огненными глазами; на груди его висела тяжелая цепь, вроде той, какую видывал Терентий Васильевич у земского начальника, только вместо герба на цепи качалось адамово яблоко, сделанное, должно быть, из меди.

Вокруг Сатаны, словно черви, кишели дьяволы, демоны, бесы и всякая нечисть; рожи корявые, спины горбатые, на макушках рога; груди волосатые, на ногах копыта, а через плечи перевиты хвосты — у одних, как у лошади, у других, как у собаки, а у иных, как у ящерицы.

— Тьфу! — вымолвил Терентий Васильевич свое вступительное слово. — Вот она какова, нечистая сила!

— Это ты — Терентий Догадкин? — раздался мрачный голос, от которого дьячок даже попятился. — Это ты умер без покаяния?

Терентий Васильевич оглядывался и молчал.

— Не отвечаешь?.. Эй, черти! Вставьте ему в бок горячие вилы!

— Я, я! — поторопился ответить подсудимый, а сам подумал про Сатану: «Какой серьезный!»

— Это ты утонул в пьяном виде?

Дело было, очевидно, им всем хорошо известно, и скрываться не стоило.

— Действительно, я выпил, — сознался дьячок, — только утонул я вовсе не по собственному желанию. У меня дел целая куча. А если вы на меня обижаетесь, что я хотел закрестить нечистую силу, так это моя священная обязанность, на то я и псаломщик, а не то чтобы что!

— Ха-ха-ха-ха! — рассмеялся вдруг Сатана, но мрачно, грозно и безнадежно. И, точно эхо, раскатился вокруг дружный хохот всей адской силы; от этого хохота вздрогнули даже острые вилы и грозней зашипели раскаленные сковороды.

— Хо-хо-хо-хо! — грохотало кругом Терентия Васильевича, и только мелкие чертенята подвизгивали трусливо и подло.

— Позвать свидетелей!

«Все пропало!» — подумал дьячок и, не зная, что сделать, покорно опустил голову.

Снова поднялся визг, и вой, и крики:

— Это он! Это он утопился!

— А ежели он, — распалился вдруг Сатана, засверкавши очами, — то и бросить его, подлеца и пьяницу, в огненную реку на веки вечные. Быть по сему! Аминь!

III

Терентий Васильевич обмер от ужаса, выслушав это. Однако как только он понял свое положение, то вдруг вознегодовал:

— Все равно!..

Он махнул рукой и в свою очередь так рассвирепел, хуже самого Сатаны, что страха в нем и следа не осталось. Он затопал ногами и пугнул чертенят, бросившихся к нему со всех сторон, такими словами, что те на минуту опешили.

— Брысь, вы… такие-сякие! — крикнул он им во все горло. — Брысь! Я с самим Сатаной желаю считаться. Чего вы мне в самое рыло лезете? Брысь!

Черти переглянулись и в недоумении поджали хвосты.

С Сатаной он хотел быть вежливым, поэтому, приложив к груди руку, начал так:

— Это вы можете еще и подождать с рекой-то огненной, господин Сатана…

Но вдруг загорячился, потерял тон и неожиданно для самого себя закричал на всю палату, как становой на базаре:

— Что ты здесь за судья такой выискался? Что ты мне за владыко?!

Выкрикнув это сгоряча, он увидал, что теперь уже нет отступления, что теперь все пропало и что теперь не миновать ему кипятиться в аду, как раку в котле, а потому очертя голову бросился к подножию трона и ударил кулаком по ступеньке.

— Нисколько ты здесь не хозяин и не владыко, а просто ты черт и мошенник! И на весь твой суд я чихаю и никаких твоих решений знать не хочу! Вот тебе и весь сказ! Вот тебе и река огненная, вот тебе и веки вечные, вот тебе и твои вилы в бок!.. Нет, милый, не на того напал! Это ты над своими чертями командуй, а то надел цепь, да и думаешь, что судья. Чтоб тебе на ней удавиться, проклятому!

Он опять ударил кулаком по ступеньке.

— Ничего вы со мной не сделаете. Ежели меня за грехи в рай не пустят до поры до времени, ну и ладно; подожду. А к вам я все-таки не пойду: пожалуйте после второго пришествия!

Терентий Васильевич чувствовал вдохновение и, не смущаясь, продолжал:

— Что я, писания, что ли, не знаю? В писании прямо указано, что судить человеков будешь не ты, да и судить-то их будут после второго пришествия. А второе пришествие было?

Видя, что Сатана озадачен, он еще повысил тон:

— Я спрашиваю: было второе пришествие? Или не было? А?

Он подождал и опять с отчаянной твердостью набросился на Сатану:

— Так как же ты смеешь меня судить? Да я сам тебя засужу, козья душа!.. Это кто писания не знает, тому заговаривай зубы, а я, милый друг, не таков! Я сию минуту пойду в твой ад, да и крикну во все горло: — Эй, грешники! Чего вы тут кипятитесь? Или писания не знаете? Уходите все вон отсюда впредь до светопреставления!.. И уйдут, милый друг. И остановить их не имеешь ты права и от всего твоего ада получишь — вот что!

Он показал ему кукиш и засмеялся:

— Видал?!. А там, когда будет светопреставление, ну тогда твое счастье: подбирай, кого следует. А без суда, любезнейший, это называется произволом. Прощай!

Терентий Васильевич повернулся и пошел к выходу среди общего молчания.

Сатана все еще стоял с нахмуренным челом и опирался на спинку трона. Теперь Терентий Васильевич видел, что Сатана не что иное, как высокий сухощавый человек, похожий на монаха, весь в черном, с черной жидкой бородкой и с темным, землистым лицом; глаза его только сначала казались огненными и синими, а теперь это были обыкновенные человечьи глаза, очень грустные и умные.

Тучи чертей теснились у подножия, поджавши хвосты. Терентий Васильевич оглянулся на них и разочарованно покачал головой: все эти бесы и гады и всякая нечисть показались ему такими мелкими, трусливыми и ничтожными, что было даже неприятно глядеть, точно перед ним столпились мелкие мошенники, потерявшиеся перед первым твердым словом.

— Эх вы, мухоморы! — бросил он им свое презрение, и махнул на них, и отвернулся.

— А тебе какой же интерес грешников у меня возмущать? — остановил его Сатана.

Терентий Васильевич замедлил шаг и, повернув через плечо голову, ответил в свою очередь вопросом:

— А тебе какое удовольствие их поджаривать да в котлах кипятить?

— Нет, тебе-то какая польза?

— Нет, тебе-то какое удовольствие?

Сатана задумался.

— Вот что, дьячок, — сказал он решительно. — Вижу, переговорить тебя нет никакой возможности, да и разговаривать с тобой долго мне некогда. Поэтому — хочешь или не хочешь, — отвечай сразу. Предлагаю тебе договор: мы обязуемся тебя оставить в покое, а ты обязуешься в ад не ходить и никаких речей про писание грешникам не болтать.

— Гм?.. — задумался Терентий Васильевич. — Вежливые слова приятно слышать.

— И мне приятно слышать от тебя вежливое слово.

— Значит, в аду мне не место? Значит, трогать меня ты не смеешь?

— Сказано.

— А я твоих грешников возмущать не имею права?

— Сказано.

— А куда же я денусь?

— Иди на свободу. Отыскивай себе место, какое нравится.

«Гм? — задумался опять Терентий Васильевич. — Дело, кажется, подходящее».

— Согласен! — сказал он, торжественно протягивая вперед руку.

— Согласен! — ответил Сатана и тоже поднял над головою ладонь.

— Аминь! — подтвердил дьячок.

— Аминь! — прокричали свидетели.

— Аминь! — закрепил Сатана.

Они раскланялись друг с другом, как добрые знакомые, и Терентий Васильевич с удовольствием ушел.

Теперь он был на свободе и в полном одиночестве.

Вокруг него был только воздух, сквозь который виднелась вдалеке земля со всеми людьми. Она казалась, отсюда обыкновенной площадью, вроде рынка в торговый день, если глядеть на него с колокольни.

IV

Время летело. Проходили ли это сутки, или года, или столетия, разобрать было невозможно. Время мчалось, и шаг за шагом приближался конец мира.

Терентий Васильевич это понимал и много раз пытался найти дорогу туда, где его судили, но дорога эта была потеряна, и ни ада, ни Сатаны найти он не мог. Было противно находиться одному где-то в пространстве или вообще в незнакомом месте, где некого было даже спросить.

— Ну и порядки!

Он устремлялся и туда и сюда, но всегда и везде был один. Его начинало смущать все это. Он с удовольствием вернулся бы теперь в ад, если бы знал дорогу, чтобы так наскандалить, несмотря на договор, чтобы все грешники выскочили с ним вместе на волю.

— Был случай выручить миллионы людей, а я не выручил, — сокрушался Терентий Васильевич.

Здешних порядков он не знал и боялся, как бы его за это не записали в предатели.

Вспомнилось ему и земное дело: у него на столе остался сверток, а в свертке были бумаги священника. Человек он молодой и горячий, не то что отец Сергей, который служил в приходе около сорока лет и которого Терентий Васильевич боялся более, чем теперь всей нечистой силы и огненной реки. Да и все мужики его боялись.

Молодой священник уже не таков, да и крестьяне стали не таковы, особенно молодые. Священник, да учительница, да еще какой-то молодой человек собирают их то и дело в лесу, и такие слова там говорятся, что со страха волосы встают под картузом. И страшно и любопытно; и послушать хочется и убежать хочется.

И понял теперь Терентий Васильевич всю правду, которую не понимал на земле, и ужаснулся.

«Ах вы, мошенники, мошенники! — подумал он про двоих новых знакомых. — Ах вы, жулики! Целый месяц вы меня водкой напаивали, а голова у меня старая, слабая… Что я теперь натворил из-за вас?..»

Он знал, что священник держит какие-то бумаги и прячет их в алтаре под жертвенник, о чем никто не должен знать. Да и кому могло прийти в голову, чтобы поп, да в алтаре, такие вещи прятал. Но Терентий Васильевич был не из тех, которые ничего не замечают. И он эти бумаги стащил из-под жертвенника, и со вчерашнего вечера они лежат у него в комнате, а завтра их нужно передать новым приятелям, как обещано.

«Теперь, батька, ты у меня в руках! — думалось ему еще вчера вечером. — Как бы тебе да еще кой-кому не понюхать бы за это Сибири…»

Да какое там «вчера»… Какое там «завтра». Может быть, этому «завтра» теперь более тысячи лет!

Он чувствовал себя глупым и мерзким и терзался теперь мыслью, что продал и предал людей, которые ничего дурного ему не сделали.

— Погубил я их всех! — в горе восклицал Терентий Васильевич. — Своих же людей предал, собственными руками. Ах я животное! Ах я пьяница! Пропил я свои мозги, пропил я свою душу!.. Как все весело началось и как печально кончилось… Кабы не эти два жулика, не утонул бы я вчера в пьяном виде!

И опять это «вчера» показалось ему таким отдаленным, а «завтра» таким безнадежным, что Терентий Васильевич поник головой и заплакал.

И он вспомнил, что всегда, когда у него проходил, бывало, хмель, он начинал также плакать.

Печальный и одинокий побрел он по бесконечному пространству, сожалея, что нельзя удавиться подобно Иуде Предателю.

Вот было бы счастье, если б всего, что случилось, не было на самом деле! Он бегом побежал бы домой, чтоб поскорей повиниться перед священником, вернуть ему украденный сверток и рассказать всю правду про себя и про своих новых таинственных друзей.

И он блуждал в мире, потерянный и потрясенный, презираемый даже чертями, которые не желают встречаться с ним, и это одиночество угнетало его и наполняло презрением к самому себе.

V

Блуждая в пространстве, он был поражен однажды необычайным зрелищем: откуда-то сверху, куда не дерзал он еще и заноситься, пробился внезапно широкий луч света. Это не был резкий и жгучий луч, но был он чист и ясен и бесподобно светел, как восходящее летнее солнце; он не слепил и не жег, а блестящей воздушной дорогой спускался вплоть до земли, и по этой дороге торжественно и плавно опускались на землю крылатые светлые ангелы в белых одеждах и пели, как птицы, что-то восторженное и неведомое на весь мир.

Дивно и величественно было их шествие. Но вдруг, заглушая их хор, раздался продолжительный трубный звук, похожий на тот гудок, который ежедневно в шестом часу утра привык слышать дьячок с соседней фабрики. Только звук этот был громок, призывен и властен и раздавался на всю вселенную.

И когда он замолк, херувимы и серафимы продолжали свои торжественные гимны.

И вторично раздался призывный голос трубы:

— У-у-у-у!

И, повинуясь этому призыву, в беспорядке посыпались звезды, погасая и рассыпаясь на лету.

И в третий раз загремела архангельская труба, и на зов ее стали стекаться со всех сторон человеческие толпы, и, когда люди заполнили собой все пространство, теснясь и прижимаясь друг к другу, раздался громкий повелительный голос:

— Братопродавцы и предатели! Выходите вперед!

И увидел дьячок, как закишела людская масса, выделяя из себя с презрением немногих. И среди этих немногих он узнал двоих — своих недавних друзей, которые его одуряли и погубили.

— Ну-ка, идите, мошенники! — сердито проворчал он им вслед.

— Ну-ка, пойдем, приятель! — раздался вблизи Терентия Васильевича мрачный знакомый голос.

Он похолодел от ужаса.

Глядя на него строгими, печальными и умными глазами, снизу восходил по лучезарному свету черным длинным пятном Сатана, точно паук.

— Пойдем считаться!

— Разве я… предатель?.. — хотел было выговорить Терентий Васильевич, но не мог сказать ни одного слова.

— Предатели и братопродавцы, — загремел снова призывный неотразимый голос, исходивший с небес. — Идите первыми на суд!

Таинственная сила подхватила Терентия Васильевича и, точно перо ураганом, повлекла его ввысь, в ту страшную неведомую высь, откуда исходил свет, все дальше и дальше от людей, которых он не выручил из лап Сатаны, и от тех, которых продал за водку, которых предал на земле накануне своей смерти.

И нечего ему было сказать в свое оправдание, и душа его изнемогала перед ужасом беспредельной вечности.

Предателей ждал суд.

Страшный суд.

Дьячок очнулся… Но не сразу понял, где находится. Было раннее летнее утро, сияло солнце, пели птицы, а в голове трещало от вчерашнего хмеля, в горле хрипело.

«Един бог без греха!» — первое, что пришло ему на мысль в свое оправдание.

С трудом поднялся он, весь влажный от росы и ночного тумана, вздохнул, перекрестился и поплелся домой, твердо решив положить украденные бумаги на прежнее место, под жертвенник, а новых друзей, ежели придут, послать туда, где и самому Сатане было бы тошно.

1907